У каждого своя война

Эдуард Володарский
У каждого своя война

Москва, пятидесятый год. Время для страны не менее жестокое, чем военное. И не менее эпохальное. Впрочем, для России любые времена — эпохальны, жестоки, переломны. Такая уж история у России. Люди бились в труде, восстанавливая разрушенную, наполовину сожженную страну, в соленом поте зарабатывая хлеб насущный. Мать Робки работала на сахарном заводе имени Мантулина, что располагался на Красной Пресне. Работа была адовая, и мать изнемогала от усталости, особенно в ночные смены. Приходила домой злая, всегда кого-то ругала — то бригадира, то начальника смены, то еще кого-нибудь. Робка слушал ее и проникался злобой к людям, которые заставляют мать так убиваться на работе.

Частенько в их коммуналку заглядывал участковый уполномоченный Гераскин. Приходил, важно покашливал, потирал сизый нос и красные толстые щеки, спрашивал:

- Ну, как живете тут? — и почему-то при этом всегда смотрел на Робку и строго хмурился.

- Живем, что нам сделается! — весело отвечала мать.

- Гляди, Люба, старшего недосмотрела, так теперь младшего не проворонь.

- Не каркай, Гераскин! — отмахивалась рукой мать. — Без тебя веселья хватает.

- Я не каркаю, я предупреждение делаю по долгу службы…

Старший брат Робки Борис, или, как его звали во дворе, — Бобан, сидел в тюрьме, и из-за этого обстоятельства Робка занимал во дворе, да и во всех замоскворецких переулках положение особое.

Бывало так. Учительница вызывает какого-нибудь родителя в школу и говорит:

- Ваш сын стал хуже учиться. За последние две недели заработал четыре двойки и пять троек.

- Дома мы за ним смотрим, — уверяет родитель. — Но вот улица... Наверное, чье-нибудь дурное влияние…

Родитель говорил «чье-нибудь», а думал про Робку и наконец осторожно спрашивал:

- Вы не замечали, он не дружит с Робертом Крохиным?

Квартира, где жил Робка, населена была густо. Он, мать, отчим и бабка (по отцу) жили в большой двадцатиметровой комнате. Бабка была совсем старая и редко выходила на улицу. Дни напролет она просиживала у окна, смотрела во двор. Смотрела, как ходят по двору люди на работу и с работы, в магазин и из магазина, как играют ребята в лапту или в салочки, а подростки режутся под грибком в карты. Бабка смотрела и все время молчала. Иногда просила:

- Унучек, помоги на улицу выбраться…

Она прислонялась к Робке всем своим дрожащим, высохшим телом, крепко хватала за руку, и они медленно, до одурения медленно, спускались по лестнице, ползли по двору, как улитки. Наконец бабка усаживалась на скамеечке и, с хрипом и бульканьем вдыхая воздух, говорила:

- Ну, иди гуляй... э-эх, милый ты мой…

И почему-то смотрела на Робку с грустью и сожалением. Может быть, потому, что прожила она уже длиннющую жизнь и знала, почем фунт лиха и сотня гребешков, а Робке это удовольствие еще предстояло.

Выражаясь литературно, его жизнь вступала в самую прекрасную пору юности.

- Он плохо кончит, — говорил отчим, — хамство из него так и прет…

- Оставь ребенка в покое! — резко отвечала мать.

- Это уже не ребенок, а целый солдат... — возражал отчим.

- Типун тебе на язык с лошадиную голову! Робочка в институт поступит.

- Один у тебя уже обучается... в университетах... — усмехался отчим, намекая на Бориса, который сидел.

- Я тебе за твои слова поганые знаешь что сейчас сделаю! — наступала на него мать, сжимая кулаки, и выражение ее лица действительно не обещало ничего хорошего.

- Ну ладно, Любаша, просто так сказал... ну, пошутил, ей-богу... — пугался отчим.

Жили в коммунальной квартире еще несколько семей. В пятнадцатиметровой комнате Егор Богдан — слесарь с «Красного пролетария» с женой Зинаидой, дочерью Катей и сыном Володькой, ровесником и дружком Робки. Рядом с Богданами в двух комнатах проживал музыкант Игорь Васильевич с женой Ниной Аркадьевной и дочкой Леной, белобрысой, худосочной девчонкой. Игорь Васильевич играл в ресторане «Балчуг» вместе со слепым аккордеонистом. Дальше, рядом с кухней, жил инвалид войны, одноногий старшина Степан Егорович, кавалер двух орденов Славы... На противоположной стороне в большой комнате обитал мрачный холостяк Семен Григорьевич, работавший бухгалтером на швейной фабрике, а рядом, в маленькой комнатушке, проживала древняя старуха баба Роза. Как ее отчество, никто в квартире не знал. Баба Роза потеряла в войну всех родственников — мужа, двоих сыновей и дочку.

По ночам она обыкновенно не спала, а сидела в темноте на кухне и курила папиросу за папиросой, смотрела в окно — кухонное окно выходило на улицу, на редкие огни фонарей. Короче говоря, плотно была населена квартира, жильцы теснились, как кильки в банке. И так или примерно так жили во всем доме, да и в других домах Замоскворечья. Как и во всей Москве... как и во всех других городах России, может быть, только хуже... Впрочем, за некоторым исключением. Но об этом позже…

Отчим пришел к ним в дом через год после того, как посадили брата Борьку.

- Робка! — решительно сказала мать и сверкнула огненными голубыми глазами. — Это Федор Иваныч…

Он с нами жить будет!

Робка часто слышал во дворе и от соседей, что мать у него «видная баба, все при ней» — ну просто «черт в юбке», и связываться с ней опасно.

Сообщение свое Робкина мать сделала на кухне, в присутствии почти всех обитателей квартиры. Стоял обычный гвалт и шум, но после заявления матери наступила тишина. Даже стало слышно, как капает вода в умывальнике.

- Ай, Люба... ай, недотрога, — после паузы тонко пропела Нина Аркадьевна. — Правду говорят, в тихом омуте черти водятся.

- Почему в тихом! — засмеялась Люба. — Мы ничего от народа не скрываем! Наше дело правое!

- А женишок-то того... сильно бывший в употреблении... — промычал старшина Степан Егорович.

Он стоял в дверях своей комнаты и с непонятной грустью смотрел на Любу.

- А вы думали, на ней Петр Алейников женится? — хихикнула Нина Аркадьевна, поправляя бигуди в волосах.

- На себя погляди! Страшней войны, а туда же, рот разевает! — огрызнулась Люба и посмотрела на Федора Ивановича. — Ну, раздевайся, чего стоишь? Бабка сидела у кухонного стола и, повернув голову, молча изучала пришельца, полноватого, если не сказать — обрюзгшего, почти совсем лысого человека в затрепанном полосатом пиджаке и несвежей рубашке.

Он поставил у стола чемоданчик, выудил из внутреннего кармана пиджака поллитровку и кулечек конфет. Тут на кухню ввалился уже выпивший слесарь Егор Петрович, увидел бутылку, радостно потер руки:

- О-о, это по-нашему! Чует душа, жених в коллективе приживется! Э-эх, жизнь хороша — возликуй, душа!

- Иди отсюда, душа, иди! — осадила его Люба. — Дай людям вздохнуть!

- Кухня — территория общественная! — резонно возразил Егор Петрович. — Коллектив — великая сила! Жених протянул кулек с конфетами Робке и эдак по-свойски подмигнул:

- С бабушкой поделись.

Робка нехотя взял кулек, исподлобья глядя на новоявленного «батю», — свалился, паразит, курам на смех! Пошутила мать или взаправду привела? А где же он спать будет? С матерью на одной постели? Больше вроде негде... Не с бабкой же ему ложиться?

- И вот что, Федор, — сказала мать и, прищурившись, взглянула на Федора Ивановича, — будешь сына обижать — выгоню! И получку чтоб до копейки в дом нес! Вот при свидетелях заявляю!

- Будь сделано! — с дурашливой веселостью, которая совсем не вязалась с обликом этого обрюзгшего, с основательным брюшком жениха, ответил Федор Иванович и зачем-то опять подмигнул Робке. Дескать, уж мы-то, мужики, разберемся.

«Дурак... — без всякой злости подумал Робка. — И не лечится. И где она такого откопала?»

- А ты у него подписку возьми и у нотариуса заверь! — ехидно посоветовал Егор Петрович. — Словам нынче никто не верит!

И все засмеялись. Щеки Любы покрылись пунцовыми пятнами, голубые глаза налились чернотой — в такие минуты Люба становилась опасной.

- И возьму! — с вызовом ответила она. — И тебе не мешало бы дать такую подписку! А то пропьешь все, а после трояки до получки по всему дому сшибаешь!

- Наше дело нехитрое! — осклабился Егор Петрович, хотя было видно, что он обиделся, слова Любы задели его за живое. — Все пропьем, а флот не опозорим! Все, что куплено и изношено, — на ветер брошено! А что пропито и прогуляно — в дело произведено! — философски заключил Егор Петрович, и все опять засмеялись.

За исключением Степана Егоровича. Тот докурил папиросу, бросил ее в мусорное ведро рядом с умывальником, сплюнул туда же и пробурчал:

- Бывают в жизни огорченья — вместо хлеба есть печенье. Поздравляю, Любаша. — И вышел, скрипя деревянным протезом.

И тут взорвалась бабка. Робка так и не понял, чего она так взбеленилась, потому что раньше он часто слышал, как бабка горестно вздыхала, видя, как Люба надрывается на работе, как устает смертельно, а приходя домой, клюет носом за столом. «Хоть бы мужика себе какого нашла, — приговаривала старуха, — не под силу бабе одной на хлеб зарабатывать да детей ростить...» А тут ее будто кипятком ошпарили! Поднялась с табурета, медленно пошла на Любу, постукивая по полу суковатой тяжелой клюкой, и заговорила скрипучим, злым голосом:

- А ты меня спросила?! Вертихвостка! Это мой дом! Это сына мово дом! А ты хахаля сюда! Креста на тебе нет, прости господи! Зенки твои бесстыжие! Щас я тебе их повыцарапаю!

- Да подождите вы, мама! — нисколько не испугавшись, досадливо поморщилась Люба. — Ну что вы, ей-богу, как маленькая! Шли бы лучше в комнату, чем митинги тут устраивать!

А бабка все шла и шла, голова ее вздрагивала от негодования, из глаз текли старческие слезы, а губы зло кривились.

- Тебе мужика надо, стервь бесстыжая?! Мужика, да?!

- Надо! — визгливо крикнула мать, и щеки ее сделались совсем пунцовыми, а голубые глаза — совсем черными. — Нету Семена, понимаете?! Пять лет, как война кончилась! Пропал без вести, понимаете?! Сколько вы меня еще мучить будете?! Отгоревала! Слезы все выплакала! Все, баста! Живым жить надо, мама, когда вы это поймете наконец, чтоб вас черти взяли!

- А ежели Семен живой объявится, что делать будешь, царица хренова? Что делать будешь? Видать, со стыда не сгоришь, а?

- Сгорю — не сгорю, не ваша забота, мама! Разберусь!

- Одно слово — сучка! — Бабка презрительно сплюнула и глянула на Федора Ивановича. — А ты чего явился, у-у, кобел ина! — она замахнулась на него клюкой, и новоявленный жених едва успел отскочить к умывальнику. Вид у него был сконфуженный и растерянный.

- Бей его, бабаня! — крикнул Робка и запустил в Федора Ивановича кулек с конфетами. Кулек угодил прямо в лоб. Федор Иванович кинулся к Робке, но тот ловко прошмыгнул у него под руками и выскочил в коридор. Жители квартиры весело засмеялись. Смеялась и мать, наклонив голову. Но плечи у нее подозрительно вздрагивали, в голосе появились плачущие нотки:

- О-ох, уморили! Как они тебя, Федор, а? О-ой, не могу!

- Только из уважения к старости и несмышленое – ти пацана не принимаю соответствующих мер, — стараясь сохранить «лицо», интеллигентно выразился Федор Иванович.