Час пробил

ПРОЛОГ. ФРАГМЕНТЫ

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

СОВРЕМЕННЫЙ ДЕТЕКТИВ ПРЕДВАРЯЕТСЯ ИСТОРИЕЙ ДАВНЕЙ

РАССКАЗ О СТРАННОМ СОБЫТИИ, ПРИКЛЮЧИВШЕМСЯ 10 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

ВТОРОЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

О СОБЫТИЯХ 10–12 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

ТРЕТИЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

О СОБЫТИЯХ 12–13 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

ЧЕТВЁРТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

ПЯТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

ШЕСТОЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

ВОЗВРАЩЕНИЕ К ДАВНЕЙ ИСТОРИИ (1 АВГУСТА-2 СЕНТЯБРЯ 1945 ГОДА)

СЕДЬМОЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

О СОБЫТИЯХ 14–18 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

ВОСЬМОЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

О СОБЫТИЯХ 19 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

ДЕСЯТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

О СОБЫТИЯХ 20–27 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

ОДИННАДЦАТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

О СОБЫТИЯХ 27 ИЮЛЯ 1980 ГОДА

ВОСПОМИНАНИЕ О 9 АВГУСТА 1945 ГОДА

ДВЕНАДЦАТЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

О СОБЫТИЯХ 29 ИЮЛЯ — 3 АВГУСТА 1980 ГОДА

ЭПИЛОГ

ВИКТОР ЧЕРНЯК

роман

Москва

Советский писатель

1985

BGK81. Р7 4-19

4702010200 — 314

Ч 150-84

083(02)-85

© Издательство «Советский писатель», 1985 г

ПРОЛОГ. ФРАГМЕНТЫ

Я всецело погрузился в себя самого и в свою судьбу, хотя порой пе без ощущения, что дело идет о человеческой участи вообще. Всю войну, всю похоть человекоубийства, все легкомыслие, всю грубую тягу к удовольствиям, всю трусость мира я находил сполна и в себе самом, я потерял для начала уважение к себе, потом даже презрение к себе, я не мог делать ничего иного, как только доводить до конца свое заглядывание в хаос — с надеждой, то разгоравшейся, то гаснувшей, что снова обрету по ту сторону хаоса природу, обрету невинность.

Герман Гессе

Писатель — это следователь по особо важным делам человечества. Леонид Леонов

Лихов наклоняется к Наташе, показывает на небольшое сообщение, заверстанное на полосе так, что не заметить его пара пустяков, негромко читает: «Ни на шаг не продвинулось следствие по делу о взрыве железнодорожного вокзала 2 августа 1980 года в Болонье. Более того: следственные органы неожиданно пошли на попятную, приняв решение «за недостаточностью улик» выпустить на свободу террориста Роберто Фурлотти. До недавнего времени он считался главным действующим лицом преступления, унесшего восемьдесят пять жизней. Теперь нужно начинать с нуля».

Полицейский. Слушай, парень! Ты здесь новичок и не знаешь, что в таких городах, как наш, если что-то п случается с богатым человеком… то преступник обязательно должен быть найден. Обязательно! Подлинный или какой другой, более или менее подходящий. Понимаешь? Более или менее подходящий. Поломай над этим голову!

Исполнитель на подхвате. Погиб. Точка. Никого не будет интересовать, виноват я пли нет. Кто-то должен отвечать. И лучшей кандидатуры, чем я, не найти.

Лжесвидетель…отвечать нужно лишь «да» и «нет»?

Альфонс-геронтофил. Я не дурак и не мальчик для битья. Только смерть могла бы помешать мне прикарманить эту бумажку.

Начальник полиции. Иногда возьму такую бумажку с водяными знаками, смотрю на нее и думаю: боже мой, я не самый никчемный человек, воевал вроде бы за правое дело, здесь тоже стараюсь как могу… И вдруг оказывается, что я, венец природы, со всей своей невероятно сложной начинкой, пи черта не стою по сравнению с этой дрянной бумажкой., Каково? Бред какой-то… Я просто хочу, чтобы вы поняли: любое заранее задуманное преступление начинается с денег. Вроде бы месть, а ковырнешь глубже — денежки полезли. Вроде бы любовь, а на поверку те же бумажки кружатся. Опп кружатся вокруг места преступления, как вороны вокруг падали.

Одинокая женщина. Я изменяла лишь для того, чтобы он спросил. А он не спрашивал, только улыбался… Как считает мой отец, бог дал мне многое, но не дал тормозов.

Престарелый миллионер. Она мне подходит. У нее фигура красивая, и кожа, и волосы. Так почему бы ей не стать матерью моего ребенка?.. Она для меня вроде как колба, и ничего более.

Вторая одинокая женщина. Вы что? Совесть есть?!

Ночной визитер. Не делайте глупостей… Если вы свалите меня баллоном… Ну и что? Просто одинокий мужчина воспользовался оплошностью молодой женщины — дверь-то была не заперта, и все.

Еще газетное сообщение: «Если верить ученым, к 11948 году у человека полностью атрофируется мизинец».

Частный детектив. Да, он не может пошевелить ни

рукой, ни ногой. Да, он не может не только говорить или шептать, но даже издавать нечленораздельные звуки. Все это так. Но остались глаза: он же в состоянии их закрыть, говоря «да», или не закрывать, говоря «нет».

Генерал. Президент не так уж много сделал, сказав «да». В те времена потребовалось бы огромное мужество, чтобы сказать «нет».

В р а ч — а л к о г о л и к. Когда видишь, что человека послал на смерть ты, собственными руками, — это тяжело. Если же между вами и вашими жертвами — нередко десятками тысяч жертв — пролегают метры, а еще лучше километры или сотни километров, то люди погибают анонимно для вас… Когда смерть теряет индивидуальность, она становится приемлемой. Приемлемой для тех, кто принимает решение о чьей-то смерти.

Врач-трезвенник. Алкоголизм — болезнь души. Как, впрочем, и насилие. Тут медицина бессильна.

Второй полицейский Роктауна. Я так не думаю, сэр.

Главарь банды. Шериф, ты или псих, или убийца! Советчик брошенного мужа. Мы все повязаны! Из передач местных радиостанций: «Во время похорон Боб, не шелохнувшись, смотрел, как забрасывают комьями влажной земли его единственного друга»… «По свидетельству директора одной из школ, какой-то пятиклассник недавно предположил, что убийца может быть полицейским. Эта идея не столь уж невероятна, признают следователи».

Молодой миллионер-неврастеник. Удивительно, сколько ничего не значащих слов придумали люди! Сострадание, участие, человеколюбие… Вы представляете себе нормального человека, о котором можно во всеуслышание заявить: вот он человеколюбив?

Субретка. Он еще говорил: «Законченными злодеями всегда выглядят честные люди. Потому что они не лгут. Для среднего человека, говорил он, не погрязший во лжи ближний — зрелище анормальное, непонятное. А все непонятное — страшно».

Бизнесмен-банкрот. К власти психически ненормальные приходят редко. Значит, все, что ни есть на Земле, дело рук нормальных людей… Однако какая расширительная штука — норма. Любить и ненавидеть — норма. Красть и дарить — норма. Убивать и спасать — норма. Лгать и умирать за правду — норма.

Сумасшедший полковник. И нормальный человек может путаться, менять мнение сто раз за пять минут…

Садовник-аскет. У меня сейчас такой период жизни, когда что-то путать — было бы непозволительной роскошью… Я вообще по звуку выстрела и калибр могу назвать.

Жизнерадостный интурист. Я никого и никогда не слушал так внимательно! И с таким удовольствием!

Переводчик. Вот кого надо бояться… Ничего не могу понять. Кто прав, кто виноват?

Человек в штатском. Особенных людей нет. Их создают, для того чтобы массы цепенели в сознании собственного ничтожества. Все зависит от условий, в которые поставят человека. Поставь самого заурядного, наиобыкновеннейшего человека в необыкновенные условия, и он станет необыкновенным. Пускай он один наделает столько глупостей, сколько не снится нормальному человеку с улицы, его оправдают: глупости назовут исторической миссией или, в крайнем случае, неизбежными историческими ошибками.

Пожилая гетера. Послушайте, вы! Вы забываетесь! При чем здесь история?.. Предел есть всему. Понимаете? Всему!

Плачущий офицер. Дура! Все только началось…

Пляжный затейник-любитель. Вы болван, Штюбинг! Подтянитесь! Делай так, делай так и вот так!

ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ОТДЫХА

Я думаю: «Можно ли вывалиться из автомобиля, идущего на очень высокой скорости? В принципе можно. Но такое случается крайне редко.

Можно ли, спускаясь по лестнице из трех ступеней, упасть и сломать шею? Конечно, можно. Но такое случается не часто.

Можно ли любить человека так сильно, что кажется, такого не переживал никто и никогда, а потом обнаружить, что этот человек вам совершенно безразличен? Конечно. Такое случается сплошь и рядом. Иногда это досадно, иногда приносит облегчение, бывает, что досада смешивается с облегчением, а иногда вообще ничего не происходит, потому что внутри у вас пустота — выжженная земля, вакуум, ничто».

Мне — тридцать семь, ей — двадцать шесть. Что с нами будет? Мы приехали отдыхать на юг. Вместе. Сначала нам будет хорошо вдвоем. Потом я замечу легкую грусть, еле подернувшую ее красивые глаза. Потом увижу, как она старается изгнать эту грусть и у нее ничего не получается. Не исключено, что в уголках рта появятся почти невидимые складочки, которые придадут лицу скорбное и печальное выражение, как у сценической маски — не той, которая всегда смеется, а той, что обречена вечно страдать.

Она будет, скорее по привычке, трепать мои уже поредевшие волосы, она будет смотреть на. меня с благодарностью. Впрочем, почему и за что? Это неизвестно ни ей, ни мне. Многие считают: так принято. Мы оба знаем, что смотреть с благодарностью совсем несложно и оправдывает себя — придает благородство умирающим отношениям.

Однажды она скажет: «Мы почти перестали разговаривать». А я улыбнусь одними губами и, скорее всего, вымученно отвечу: «Тебе кажется. Все так же хорошо, как и раньше». Пет, вероятнее всего, я ничего не отвечу, а, наверное, еще раз улыбнусь. Она станет чаще стоять на бал, коне нашей угловой комнаты-квартирки, стараясь разглядеть там, где море сливается с небом, то, что мы силимся увидеть, когда не о чем говорить, и поэтому часами смотрим на гладь воды — или на языки пламени, — думая при этом, какие мы чистые и тонко чувствующие люди.

Когда-нибудь вечером, сидя в кресле и перебирая пальцами мокрые полотенца, которые сушатся на веревке, протянутой вдоль балкончика, она еле слышно произнесет: «Неужели все? Почему?» И тут уж я наверняка ничего не отвечу и даже не улыбнусь уголками губ, просто выйду из комнаты, обопрусь о решетку балкона и стану смотреть на море. Туда, куда смотрела она и много-много других людей. Там, на линии горизонта, — место встречи взглядов людей, которые никогда не встретятся друг с другом.

«Почему?» — повторит она, я лишь пожму плечами, и в глазах у меня чуть-чуть защиплет, наверное, оттого, что я так пристально вглядываюсь в даль.

Мы будем собирать наши чемоданы, безмолвно, ленивыми движениями, бросая под кожаные крышки смятые вещи, тюбики и щетки, ни разу не открытые книги. Будут долго тянуться часы перед тем, как подъедет такси и повезет нас к самолету или к поезду, который понесет нас обратно в большой город, оставит на перроне или в застекленном зале аэровокзала, с блуждающими улыбками на лицах и с непонятным чувством неловкости. Мы поставим наши чемоданы, сделаем по шагу навстречу друг другу, приветливо улыбнемся, наши губы еле коснутся, и каждый из нас подумает: «Скорее бы все это кончилось», — или что-нибудь в этом роде.